Наташа ("Обрыв")

Смотри также Литературные типы произведений Гончарова

—>> Героиня "старого эпизода" из жизни Райского, "подруга" его юности. "Масляный портрет" Н., "скорой рукой набросанный" и едва подмалеванный Райским, хранился у него; "в заглавии" старой "тетради" Бориса Павловича стояло: "Наташа". — "Голубь, а не женщина!" — называл Райский Наташу, воскрешая ее образ. "Это был чистый, светлый образ, как Перуджиниевская фигура, простодушно и бессознательно живший и любивший, с любовью пришедший в жизнь и с молитвой отходящий от дел". "И ее болезненная, страдальческая жизнь, и преждевременная смерть казались ей — так надо. Она полюбила Райского "не страстью, а какою-то ничем невозмутимою, ничего не боящеюся любовью, без слез, без страданий, без жертв, п. ч. не понимала, что такое жертва, не понимала, как можно полюбить и опять не любить". "Для нее любить — значило дышать, жить, не любить — перестать дышать и жить". "На вопросы его ((Райского: "Любишь ли? Как?") — "Она, сжав ему крепко шею и стиснув зубы, по-детски отвечала: "Вот так!" А на вопрос: "Перестанешь ли любить?" — говорила задумчиво: "Когда умру, так перестану". Дочь "бедной, больной женщины", Н. осталась рано сиротой. Райский узнал Н. в самую опасную минуту, "когда ее неведенью и невинности готовились сети со стороны одного "благодетеля". Спасая искренно и горячо от сетей этого благодетеля Н., — Райский влюбился сам в нее; он и Н. получили благословение "у смертного одра матери". "Оба протягивали руки к брачному венцу — и оба... не устояли". "Гроб" матери Н. стал "между ними и браком". "Глубокий траур, вдруг облекший ее молодую жизнь, подломил и ее хрупкий наследственно-болезненный организм, в котором еще сильнее скорби и недуга горела любовь и колдовала нетерпением и жаждой счастья". "С той минуты, как она полюбила Райского, в глазах и улыбке ее засветился тихий рай: он светился два года"... "Но ни разу на лице у нее не блеснул таинственный луч затаенного, сдержанного упоения, никогда — потерянного, безумного взгляда, которым выговаривается пожирающее душу пламя" — "в ней не было признака страсти". До последней минуты "похолодевшие губы шептали неизменное люблю, рука повторяла привычную ласку"; даже, когда Райский "исчезал на месяцы", "возвращаясь, он был встречаем опять той же улыбкой, тихим светом глаз, шепотом нежной, кроткой любви". "Никогда — ни упрека, ни слезы, ни взгляда удивления или оскорбления за то, что он прежде был не тот, что завтра будет опять иной, чем сегодня, что она проводит дни оставленная, забытая, в страшном одиночестве". У ней и в сердце, и в мысли не было упреков и слез, не срывались укоризны с языка. Она не подозревала, что можно сердиться, плакать, ревновать, желать, даже требовать чего-нибудь именем своих прав". У ней было одно желание и право: любить". "Она думала и верила, что так, а не иначе, надо любить и быть любимой, и что весь мир так любит и любим". "Обида, зло падали в жизни на нее иногда и с других сторон: она бледнела от боли, от изумления, подкашивалась и бессознательно страдала, принимая зло покорно, не зная, что можно отдать обиду, заплатить злом". Лишь спустя неделю после того, как "совсем слегла", Н. написала записку Райскому: "Навести меня, милый Борис: я умираю. Твоя Н.". Когда же Райский пришел, она просила простить, что "потревожила": "Я всего неделю как слегла: грудь заболела". А сама "старалась слабой рукой сжать его руку и не могла". Она не хотела, чтобы он "скучал с нею", но, в конце концов призналась: "Я схитрила... — шептала она, приложив свою щеку к его щеке: — мне вот уж третий день легче, а я написала, что умираю... мне хотелось заманить тебя... Прости меня!" — "Она не догадывалась об отжившей любви (со стороны Райского) и не поняла бы никогда причин". — "Бедная Н., — думал позднее Райский: — ты и живая была так же бледно окрашена в цвета жизни, как и на полотне моей картины и на бумаге пером!"